вечности

He wasn’t as old as the Manni elder, nor nearly so old as Tian’s Gran-pere (who claimed to be the oldest person not only here but in Calla Lockwood to the south), and yet he seemed somehow older than both. Older than the ages. Some of this no doubt had to do with the haunted eyes that looked out at the world from below the scar on his forehead (Zalia claimed it had been self-inflicted). More had to do with the sound of him. Although he had been here enough years to build his strange Man Jesus church and convert half the Calla to his way of spiritual thinking, not even a stranger would have been fooled into believing Pere Callahan was from here. His alienness was in his flat and nasal speech and in the often obscure slang he used (“street-jive,” he called it). He had undoubtedly come from one of those other worlds the Manni were always babbling about, although he never spoke of it and Calla Bryn Sturgis was now his home. He had the sort of dry and unquestionable authority that made it difficult to dispute his right to speak, with or without the feather. — Не такой старый, как старейшина Мэнни, гораздо моложе дедушки Тиана (который заявлял, что старше его никого нет от Кэллы Локвуд до самого юга), и, однако, он казался старше их обоих. Старше вечности. За это говорили и его глаза, смотревшие на мир из-под шрама на лбу (Залия утверждала, что он сам вырезал этот крест), в которых читалась мудрость веков, и, даже в большей степени, его голос. Хотя он прожил в Кэлле достаточно долго, чтобы построить церковь своему странному Человеку-Иисусу и обратить в свою веру половину жителей, даже незнакомец никогда бы не принял Пера Кэллахэна за местного. Его инородность проявлялась и в произношении, и во многих словах, которые до него в Кэлле никто не слышал (“уличный жаргон”, как он их называл), а знакомые слова обретали в его устах новый смысл. Не вызывало никаких сомнений, он пришел из одного из других миров, о существовании которых постоянно твердили Мэнни, пусть сам никогда об этом не рассказывал, а Кэлла Брин Стурджис давно уже стала ему домом. И безоговорочное уважение, которым он пользовался, давало ему полное право говорить, когда у него возникало такое желание. И едва ли кто мог оспорить это право, с перышком или без. (ТБ 5)

Держась распространённого мнения, что время - лучшее лекарство, он, в сущности, читал Жене курс вечности, как будто сердце сможет примириться с печалью, если разум удостоверится в её обычности. (Л. Леонов, Evgenia Ivanovna) — Holding the widely accepted opinion that time is the best healer, he gave Zhenya what was actually a course of lectures on eternity, as though the heart could reconcile itself to grief if the brain became convinced of its universality.

Мой бедный Ленский! за могилой, / В пределах вечности глухой, / Смутился ли, певец унылый, / Измены вести роковой. (А. Пушкин, Евгений Онегин) — Poor Lensky! Past the grave's grim portal, / Was the sad singer shocked to learn / That Olga's love, alas, was mortal, / And did his shade in sorrow yearn?

Коринкина. А коли у неё деньги, так зачем она в актрисы пошла, зачем рыщет по России, у нас хлеб отбивает? (А. Островский, Без вины виноватые) — Korinkina. And if she has so much money, why should she be an actress? Why should she go travelling about Russia, stealing the bread out of our mouths?

- Посмотри-ка на солнце, Платон, и к вечности прикоснись, земные заботы забыв... Ничего себе, дую гекзаметром, кажется, отбиваю хлеб у поэтов? (Ю. Бондарев, Берег) — 'Just have a look at the sun, Platon, and touch eternity, earthly cares forgotten... Not bad, I'm knocking off hexameters, it seems I'm winning my bread away from the poets?'